«Существуют легенды о великих воинах, кои не только отличались своими подвигами, но и склонностью к отчуждению от мира сего, будто они не понимали людей и находили их другими. Говорят, таких великих воинов… нет - героев, уважали даже боги, от них бежали великаны, да и сама смерть кланялась им, ибо они не боялись её, но принимали, так как ничто не вечно и любой организм, любую жизнь и не жизнь рано или поздно ждёт конец. И что же могло напугать их, надломить стальною веру разящих чудищ одним лишь только взглядом воинов, если не смерть? Что ж… правильным ответом будет - общество...» — (с) Людвиг ан Браун, учёный из Клёпского университета, Янтарная эпоха, 387 год.
Мирелит и без того не слыл достаточно общительной и социальной личностью, но чтобы целая толпа лесных тварей шла за ним по пятам, что-то ему подвывала, чирикала, мяукала, стрекотала и так далее - было невиданно. Эльф нервничал. Кто мог знать, что одно неосторожное и неловкое слово дриаде может обернуться такой проблемой. К счастью, последняя оказалась не из числа самых злобных чаровниц и наградила «бравого» эльфа самым безобидным проклятием. И теперь всякое встреченное и не встреченное зверье по пути тянулось к следопыту так, словно он был их мамой, папой, тролль знает кем ещё, и что вот-вот сядет на какой-нибудь пенёк и расскажет им сказку… споёт.
—
Пошли прочь! — он старательно размахивал руками, стараясь отогнать от себя двух любопытных лисиц, пока какой-то барсук тёрся хвостом о его сапог. Мирелит посетил этот лес не для того, чтобы ублажать хвосты и уши блохастых, пернатых, копытных и прочих тварей. Он давно не бывал здесь, желая отдать дань памяти погибшим собратьям из клана Мора Аэд’Йар - они были похоронены в этом лесу, и руками да чарами соорудили им рунный обелиск, выбив на нём их имена, а также подвиг совершённый ими в ту пору. Целый век минул, а Мирелит не забывал, ибо это по его воле они пали, хотя эльф не винил себя, так как все воины клана знали на что шли, исполняя свой долг перед сородичами.
Раздался рёв и на поляну перед эльфом вышел серый мишка, разогнав львиную часть охреневших животных, отчего эльф грубо выразился на всеобщем наречии - что-то про женщину лёгкого поведения. Казалось бы всё, приехали и придётся разобрать медведя на новую шукуру для подстилки или медведь разберёт его. Но мишка не спешил, не-е-ет. Косолапый приблизился ещё на несколько метров и нагло уселся лохматой жопой на муравейник - ах, бедные муравьи…
—
И… всё? — с сомнением голосе произнёс Мирелит, не отпуская руки с резной кожаной рукояти кинжала, что покоился на грудном ремне. Мишка не ответил ему, лишь продолжая реветь, начал ёрзать одним местом по земле. Насекундочку эльф представил, что боги - это медведи, а люди, эльфы, гномы, прочие - это муравьи, и теперь он прекрасно понимал, что будет с миром, если разгневанный бог на него…м-м-м-м… сядет?
—
Ла-а-а-дно… — следопыт пожал плечами и, ускорив шаг, прошёл мимо мишки, по дороге пнув некоего зазевавшегося кролика под зад, что тот аж залетел в куст шиповника. Нет, эльф отнюдь не был зол к животным, а обычно даже наоборот - любил их, но такое количество лохматых, ушастых и хвостатых, не отстающих от него уже который час, периодически пытаясь пометить его сапоги, раздражало.
—
Прочь! Пошли прочь! — периодически повторял эльф, для устрашения размахивая временами топором.
Незадолго до вечернего смеркания, он таки добрался туда, куда желал - к рунному обелиску. Место тут было даже спустя век не очень… приветливым, поэтому многие дикие животные, особенно не самые крупные просто растерялись по дороге. Плотность деревьев в этих краях была ниже, чем в молодых лесах южнее, однако они были выше, шире и кроны их почти застилали небосвод. Здесь наполовину царил мрак и подобное Мирелит припоминал лишь в некоторых местах родного дома - Тауэмаре. На некоторых деревьях в родных лесах, буквально, можно было строить жилища и жить, на этих - в Мостане - тоже, вот только тут не жили те, кто такое построит.
—
Я пришёл, друзья. — обратился к обелиску Мирелит, припав на одно колено. Традиции гласили, что он должен был произнести эти слова на родном языке, но некоторые обстоятельства его “легенды” и уважение к другим личностям, покоящимся здесь не из числа эльфов, не позволяли ему говорить на эльфийском, поэтому выбор языка был очевиден.
Пока Мирелит раскладывал на каменной плите рядом с памятником прошлого свои вещи, животные, что преследовали его, будто напрочь разбежались. То и дело ещё дюжина пристальных взглядов сверкали огоньками-бусинками из тени кустарников в ярдах двадцати-тридцати от него, но не ближе.
—
Орлиный коготь… — пробормотал эльф, опустив птичий коготок на льняную подстилку перед собой. Он стоял на обеих коленях, словно вот-вот собирался получить некий приказ перед его исполнением.
—
Лапка Краснопёстрой лягушки из Вардовой топи, дубовый жёлудь, черёмуха, Космея красная… — он перечислял и перечислял все ингредиенты, что выкладывал перед собой, в конце концов он приготовил последний ингредиент:
—
Пепел и кровь! — эти слова прозвучали с неким надрывом, даже рыком, словно эльф собирался призвать или изгнать, да тролль его знает, демона. Он посыпал пеплом из мешочка все свои дары, а тем, что осталось, обмазал свой свой лик, преобразив тот в смертную серость, а затем… —
Кровь! —, он полоснул свою ладонь кинжалом, окропив дары алой жидкостью, своей жизнью.
—
Мьярен! Тебе молюсь, покровитель наших воинов, царь воя, отец копья, князь вечной охоты! Клятвой своей обещал я приносить эту жертву восемь раз и каждый раз, когда Луинил и Нэнар двадцать раз обогнут Элэсса ур Аннар! Это… седьмой… — всё сказанное Мирелит говорил на вдохе, а когда выдохнул, сжал рассеченную ладонь в кулак, разжал и перевязал заранее заготовленной белой тканью. Его последним жестом в этой жертве был низкий поклон с колен, где он едва не доставал головой своих же даров.
В эти минуты, обмазанный пеплом, испачканный кровью, одетый в кожу, но облачённый поверх плаща-накидки шкуры, Мирелит походил на варвара, нежели эльфа. Его, обычно спокойное и холодное лицо излучало помесь некоего смирения и боли. Он вспоминал... вспоминал прошлое, вспоминал тех, кто был с ним, кого спас от злой длани судьбы он и кто спас его. Вспоминал братьев, вспоминал сестёр, друзей и даже врагов. Целая вечность минула, но он помнил. Пробивавшийся сквозь густые кроны деревьев свет заходящего солнца озарял его лицо, а он смотрел... смотрел и не щурился, будто ничто в эту минуту не существовало для него, ничто и ничего, даже он сам - словно его тут и не было, но был он там, среди тех, кто больше не говорит, не смеётся, не плачет и не поёт.