Аида Пфлаум, урожденная де Торбье, имела несчастье родиться счастливой, из тех самых, про кого говорят – с серебряной ложкой во рту. Их род, когда-то могущественный сверх меры, за последние поколения обнищал, одну только голую репутацию оставляли дочерям в приданое, и когда к ней, третьей, посватался наследник баронства Пфлаум, девушка была искренне рада. Молодой, богатый, галантный и прекрасно образованный, ко всем подаркам помолвки тайком от отца присовокупивший альбом собственных акварелей (пожалуй, Аиде не следовало знать, что сперва Айзек долго придумывал подарок, затем все же испросил разрешения отца и столь же долго советовался с ним, как спрятать альбом так, чтобы его будто нечаянно нашли), он выделялся на фоне остальных женихов как горный ручей на фоне межевых канав и луж на брусчатке. И Аида не обманулась в ожиданиях, как не обманулись ее родители – сосватанная наследнику баронства, на церемонии третья дочь семьи де Торбье оказалась невестой уже крепко ухватившегося за власть главы рода. Судьба словно берегла свою любимицу, преподнося ей один подарок за другим: Айзек оказался невероятно тонкой души человеком, нежным и преданным другом, а уж затем заботливым и любящим супругом. В первую брачную ночь, дабы соблюсти честь новобрачной, он порезал собственное запястье и окропил кровью простыни – а затем жених и невеста целую ночь беседовали и утешали друг друга, полными глотками пьющих свалившееся на них одиночество. И, рассказывая об отце, о войне дядьев, сетуя на излишне властолюбивого управляющего, Айзек грустно улыбался Аиде – а сам ногой качал приставленную к ножке кровати гнутую доску, чтобы скрипела так, как подобает скрипеть супружескому ложу. Полгода молодой муж не прикасался к жене как к женщине, зато дарил украшения, читал стихи… и делал много худшее, чем делает мужчина, овладевая телом.
Он приходил по вечерам, бесцветный, хмурый, кутающийся в меховой плащ так, будто и правда замерз, садился на пол рядом с ее постелью и молча укладывал голову на ее колени. Он плакал в тишине и темноте ее спальни, размазывая по лицу злые слезы и шепотом на чем свет кляня озверевших соседей и тупость деревенского сброда. Он звал ее в свой рабочий кабинет, и они вместе до рассвета разбирали бумаги и изыскивали способы, как укрепить баронство.
С каждым днем Аида все сильнее, все крепче влюблялась в этого трогательно нежного, но такого сильного человека. И с каждым днем пропускала мимо глаз и ушей тьму, захватывающую его крупица за крупицей.
Когда, за два года брака, стало очевидно ее бесплодие, Аида пришла предложить ему свою фрейлину в постель – и после слез благодарности услышала бесстрастное, деловитое замечание «
но я бы выбрал кухарку. Кухарки не носят корсетов и хорошо питаются». Уже много позже женщина поняла, что Айзек любил эту кухарку еще прежде женитьбы, и даже не прятался особо. Потом от нее родился сын, потом дочь от фрейлины, какую Айзек все же смилостивился принять на время беременности кухарки, потом новый сын от нее, потом врачевательница, объявившаяся в замке, также стала согревать постель молодого барона…
Что супруг меняет женщин чаще, чем чулки, Аида поняла слишком поздно. Поняла, когда брошенная господином кухарка просто истаяла, как свечка, после родов второго сына. Поняла и приняла это.
Что лишь чуть реже, чем женщин, Айзек меняет управляющих, она поняла еще позже. Когда Файбрук, еще тот седой дородный бородач, какого она застала в юности, был уличен в пьянстве и растрате казны и на три года отправлен сторожить амбары, а после вернулся и рыдал от счастья у ног господина, Аида лишь восхитилась его мудрости и умению прощать – но после руками того же Файбрука барон Пфлаум сменил генерала своего войска и половину деревенских старост, уличив в подготовке заговора. И баронесса Пфлаум заставила себя поверить, что этот заговор был, потому что иначе в ее сердце клещом влезла бы вера в совсем другое.
Айзек медленно, но верно, по крупице прибирал к рукам все баронство, становился не тенью отца и деда, но полноправным властителем. И каждая кроха добытой власти отпечатывалась новой змеиной чешуйкой на его коже, новым лоскутом тьмы в его сердце.
Человек, утешавший Аиду в первые ее одинокие ночи в замке Гермелин, смешивший ее в моменты тоски по дому, призывавший ее быть сильной и не терять надежду в первые наплывы мыслей о бесплодии, неумолимо превращался в чудовище. Неумолимо – и столь медленно, что ни одна живая душа не ощутила бы этого.
Всего семнадцатый год шел Соломону, когда Айзек отправил его в деревни, где царило моровое поветрие. Направил, прикрываясь высокими словами о долге перед подданными и необходимости вселить веру в людские сердца. Едва узнав о миссии, Соломон радовался столь искренне, что его можно было прикладывать к ранам безо всякого лекарства, нашел врачей, закупил снадобий из личных средств – а Аида, глядя на эти приготовления, с грустью думала, что ни один мужчина не отправил бы к смертельно больным сына от своей первой любимой женщины. Самой ей никто не дал бы отправиться в зараженные земли, все, что могла Аида – крепко обнять пасынка перед дальней дорогой и взять с него обещание вернуться живым.
…он и вернулся живым. С отчетом на тридцать листов пергамента и крохотной, едва заметной красноватой язвочкой на щеке.
Айзек был в гневе столь сильном, что даже презрел свой страх и принял сына лично – а после приказал ему удалиться в охотничий замок и направил туда врачевательницу. Аида даже не смогла встретиться с Соломоном, его увезли в закрытом экипаже, и разумеется, супруг не позволил ей наведаться к пасынку. Одни только молитвы остались в закромах баронессы Пфлаум… а через три дня точно такой же прыщик обнаружился на лбу дочери Айзека от фрейлины – девушки, возможно, чуть слишком легкомысленной, но боящейся поветрия не меньше отца и не имевшей ни малейшего шанса его подхватить. Дочь была отправлена вслед за сыном, и спустя десять дней от врачевательницы пришло трагическое, полное самобичевания письмо. Лишь несколько язв выскочило на теле девушки, но таинственный недуг сжег ее за считанные часы.
Айзек был безутешен – и оттого преисполнен гневом еще сильнее. Весь замок увяз в молчании, когда барон лично отрубил голову конюху, заикнувшемуся, что, мол, это боги наказывают семейство за грехи.
Но если Айзек не верил ни в богов, ни в проклятия, Аида все еще не могла не верить. Как не могла не видеть сгустившиеся тучи над шпилями замка Гермелин. Время струйкой песка утекло из рук, ни одной весточки не прилетело из Гнезда Пустельги, баронесса ощущала себя бессильной и бесполезной как никогда ранее. И после ночи, когда напившийся супруг в ярости запустил в стену кувшином с вином, призывая проклятия на голову готового начать войну соседа, в груди женщины будто что-то оборвалось.
Она никогда не сможет иметь детей. Она уже потеряла падчерицу. Она вот-вот потеряет пасынка. И она в любой момент может потерять мужа.
Сравнится ли с этими потерями любая другая, если даже она совершит сколь угодно непростительную ошибку?
Нескольких бессонных ночей стоило женщине письмо в Клепс, в ту самую академию, куда езжала она узнать, лежит ли проклятие на ней. Письмо, адресованное лучшему специалисту по проклятиям, и заодно дворянину столь богатому и знатному, что само его появление должно остудить пыл соседей. Ради этого письма она сама выпросила у мужа возлечь с ней, напоила его, украла его печать – благо, Айзек часто диктовал ей письма, так что не придерешься к почерку – и отправила с самым быстрым нарочным.
В письме, на первый взгляд, не было ничего стоящего: один дворянин приглашает на охоту второго дворянина, да хвалится новой книгой (книгу эту, редкий манускрипт о проклятиях, Аиде и впрямь пришлось купить), но через строчку, выверяя каждое слово, женщина осмелилась сделать запретное.
«
По землям ходит проклятие, цепляющееся от одного только взгляда. Грядет война. Если ступит сюда армия нашего лендлорда, напасть разнесется по всему Фотбладу быстрее, чем придворные маги успеют собраться и доложить. Только на вас вся надежда».
Разумеется, ничего из этого не было написано. Лишь слова о том, что сын занемог, подхватив неведомую хворь из ниоткуда, а затем и дочь, и не справляются врачи, и не было у больных ни единого шанса заразить друг друга. А соседи хотят передела границ, и пройдут через те же земли, и самое время надеяться, что лендлорд через эти же земли не пройдет со своей свитой, если возникнут у него такие намерения…
Смелее выразиться Аида просто не могла. Оставалось надеяться лишь на то, что виконт Тирн клюнет на такое количество крючков.
И смелее она просто не смогла бы быть, когда, глядя в глаза Айзеку, сказала, что едет к пасынку.
–
Если это проклятие, и если оно поразит меня… – тихо произнесла она, с опущенной головой стоя на коленях перед супругом, –
вы исполните свою мечту и обзаведетесь женой, способной осчастливить вас наследником, Ваша Светлость.
В тот же вечер, будто очнувшийся от многолетнего сна, с повлажневшими глазами и румянцем стыда на скулах, Айзек сам подал жене руку в экипаж.
Экипаж, который увозил баронессу Пфлаум в отмеченное моровым поветрием Гнездо Пустельги.